Свойства Божественной среды

Главное чудо Божественной среды заключается в той легкости, с какой она соединяет и уравновешивает в себе, казалось бы, самые противоположные качества.

Огромная, как мир, и гораздо более грозная, чем любая из сил Вселенной, она тем не менее обладает высочайшей концентрацией и определенностью, составляющими притягательность и обаяние человеческих существ.

Обширная и неизмеримая, подобно сверкающему потоку творений, которые поддерживает и животворит ее океан, она в то же время сохраняет реальную трансцендентность, позволяющую ей упорядоченно соединять элементы мира в ее собственном победоносном и личностном единстве.

Несказанно близкая и ощутимая, поскольку она оказывает на нас давление всеми силами Вселенной, она, однако, с таким постоянством ускользает от наших объятий, что мы сможем уловить ее здесь, на Земле, лишь возвысившись, позволив самому ее потоку поднять нас до предела наших возможнос

тей; живущая в недосягаемой глубине каждой твари и влекущая ее к этой глубине, она непрерывно отступает еще глубже, увлекая нас за собой ко всеобщему центру всякой завершенности 1.

Благодаря ей прикосновение к материи очищает, и целомудрие расцветает, как вершина любви.

Развитие в ней приводит к самоотречению. Привязанность к вещам отделяет от того, что в них тленно. Смерть становится воскресением.

Однако если мы попытаемся выяснить, откуда в ней берется столько удивительно соединенных совершенных свойств, мы увидим, что все они проистекают из одного главного свойства, которое мы можем выразить следующим образом: в ответ на наши поиски Бог не открывается нам повсюду как универсальная среда лишь потому, что Он есть крайняя точка, в которой сходятся все реальности. Hic et nunc2 существование каждого элемента мира, каким бы он ни был, похоже на конус, образующие которого сходятся (стремясь к конечной цели их индивидуального совершенствования и к конечной цели совершенствования содержащего их мира) в Боге как стягивающей их вершине. Отныне мы должны видеть во всех творениях, в их природе и действиях, то, что есть в них самого сокровенного и самого реального, — как солнце в осколках разбитого зеркала, — чтобы в их множественности открывалась одна Реальность, недосягаемая в своей близости, духовная в своей материальности. Если какой-нибудь предмет оказывает на нас воздействие своей глубинной сущностью, то это нас озаряет Вселенский Центр. Никакую реальность в ее самой желанной сути не можем мы постичь ни умом, ни сердцем, ни осязанием, если сама структура вещей не заставит нас подняться к первоисточнику их совершенства. Этот Центр, этот 

источник открывается повсюду. Именно потому, что Бог бесконечно удален и подобен точке, Он бесконечно близок и разлит повсюду. Именно потому, что Он есть Центр, Он объемлет всю сферу. Прямо обратное ложной вездесущности материи, которая, казалось бы, должна проистекать из ее предельной разобщенности, Божественное Всеприсутствие есть следствие предельной духовности. В свете этого открытия мы можем снова двинуться навстречу неисчерпаемым чудесам, которые приберегла для нас Божественная среда.

Какой бы необъятной ни была Божественная среда, она в действительности является Центром. Она обладает свойством центра, то есть прежде всего абсолютной и безусловной властью соединять (и, следовательно, завершать) тварные существа в своем лоне. В Божественной среде все элементы Вселенной соприкасаются друг с другом тем, что есть в них самого глубинного и самого окончательного. Мало-помалу они сосредотачивают в ней, ничего не утрачивая и уже не подвергаясь опасности дальнейшей порчи, все то, что есть в них самого чистого и притягательного. Встречаясь в ней, они теряют взаимное отчуждение и разобщенность, которые составляют главную трудность человеческих отношений. Да обретут в ней покой все, кто страждет от разделений, скупости или расточительства, свойственных миру! Во внешних сферах бытия человек непрерывно терзается от разлук, которые производит между телами расстояние, между душами — непонимание, а между жизнями — смерть. Ему приходится еще и постоянно томиться от невозможности за свой короткий век уследить за всем и все объять. Наконец, его всегда приводит в смятение, и не без основания, бессмысленная беззаботность и безнадежная непроницаемость природной среды, ему кажется, что в ней попусту растрачивается и терпит поражение большая часть его личных усилий, и он напрасно стучится и кричит — ему ответит молчание.

Все это — внешние скорби.

Но оставим поверхность. И, не покидая мира, углубимся в Бога. Там и оттуда, в Нем и через Него мы все вместим в себя 

и всем овладеем. Там мы однажды вновь обретем аромат и сияние всех цветов и огней, с которыми мы вынуждены были расстаться ради верности жизни. Те, кто казался нам безнадежно недосягаемым и ускользал от нашего воздействия, соединятся там самой уязвимой, чуткой и восприимчивой стороной своей сущности. Там собраны и сохранены все наши малейшие желания и усилия, и там они могут вызвать мгновенный отклик в каждой частице Вселенной.

Водворимся в Божественной среде. Окажется, что мы принадлежим ей самой глубиной своей души и самым вещественным, что есть в материи. Мы откроем в ней, наряду со средоточием всяческой красоты, некую сверх-живую, сверхчувствительную, сверх-деятельную точку Вселенной. И в то же время мы ощутим, как наша способность действовать и поклоняться сама собой упорядочивается в нашей душе и достигает полноты.

Ибо в этой особой среде не только соединяются и упорядочиваются все внешние движущие силы мира, но сверх того она чудесным образом так направляет и расширяет внутренние силы вверившегося ей человека, что он как бы играючи обходит многочисленные подводные камни, о которые зачастую разбивались мистические попытки.

Прежде всего человек отнюдь не пантеистический обитатель Божественной среды. На первый взгляд, Божественные глубины, показанные нам ап. Павлом, могут походить на те чарующие сферы, которые разворачивают перед нашими глазами монистические философские и религиозные школы. На самом же деле они совершенно иные, гораздо более надежные для наших умов и гораздо более желанные для наших сердец. Пантеизм соблазняет нас перспективами всеобщего и совершенного единения. Но, в сущности, если бы в нем содержалась истина, он мог бы дать нам лишь безликое слияние и бессознательность, поскольку в конце измышленной им эволюции элементы мира исчезают в Боге, которого они сами порождают или который поглощает их. Наш Бог, напротив, 

доводит до предела дифференциацию творений, сосредотачивая их в Себе. В высшей точке соединения с Богом избранные обретают в нем завершение своего индивидуального становления. Следовательно, лишь христианство спасает, сохраняя все права мысли, основное чаяние мистики — соединиться (то есть стать Другим), оставаясь собой. Более притягательная, чем все Боги-миры, — вечный соблазн которых «In omnibus omnia Deus» (En pasi panta Theos)1 она вбирает в себя и исчерпывает, одновременно очищая его, — Божественная среда является тем не менее антиподом ложного пантеизма. Христианин может всем сердцем отдаться ей, не боясь стать когда-нибудь монистом.

Доверившись этим глубоким водам, еще меньше он должен бояться потерять опору в Откровении и жизни, иными словами — обнаружить нереальность объекта своего поклонения или химеричность предмета своих занятий. Разум христианина, погруженного в Божественные пространства, не претерпит никаких вредных деформаций, которые могли бы сделать из него «модерниста» или иллюмината.

Поистине, в его прозревших глазах Творец, а точнее (мы вскоре это увидим) Искупитель, растворен и разлит в вещах до такой степени, что, по выражению св. Анжелы из Фолиньо, «мир полон Богом». Но это возрастание, на его взгляд, имеет цену лишь постольку, поскольку он видит, что свет, омывающий все вокруг, исходит из исторического центра и направляется вдоль совершенно определенной традиционной оси. Великая притягательная сила Божественной среды всей своей конкретной ценностью обязана в конечном счете бого-человеческой связи, которая открылась в Явлении Христа. Вне Его исторической реальности пьянящее нас Божественное всеприсутствие уподобится всем прочим метафизическим мечтаниям: неясное, расплывчатое, условное, оно не допускает решающей проверки опытом, которая позволила бы нашему разуму принять его, и не имеет нравственной направ

ленности, которую можно было бы ввести в нашу жизнь. Поэтому какие бы ослепительные взлеты мы ни испытали, прозревая Воскресшего, их ценность и реальность всегда будут связаны с очевидной и поддающейся проверке истиной евангельского события. Христос мистический. Вселенский Христос апостола Павла, может иметь в наших глазах значение и смысл лишь как расширение Христа, рожденного от Марии и умершего на Кресте. Первый заимствует у последнего Его главное свойство неоспоримости и конкретности. Как бы далеко ни увлекло нас в Божественные пространства, открытые христианской мистике, мы никогда не выйдем за пределы евангельского Христа. Напротив, мы испытываем все нарастающую потребность все более плотно облечься в Его человеческую истинность. И в этом нет модернизма в дурном смысле слова. И еще меньше мы можем быть причислены к духовидцам и иллюминатам.

Собственно говоря, заблуждение духовидцев состоит в смешении различных планов бытия и, следовательно, в непонимании, какого рода активность присуща каждому из них. С точки зрения иллюмината, Божественное присутствие озаряет предметы не только изнутри, но и стремится охватить их поверхность и тем самым уничтожить их навязчивую, но необходимую реальность. Медленное созревание прямых причин, сложная сеть материальных систем, бесконечная последовательность звеньев миропорядка — все это списывается со счетов. И через эту тонкую завесу без единого шва воображение рисует действие Божественного Промысла совершенно открытым и беспорядочным. Это ложное чудотворство, мешающее человеческому усилию и расхолаживающее его.

Совсем иначе, что мы уже подробно показали, действует на человеческую активность истинное преображение мира во Иисусе Христе. В недрах Божественной среды, как учит Церковь, предметы действительно преображаются, но изнутри. Они наполняются внутренним светом, но при этом свечении со

храняются — вернее сказать, усиливаются — их наиболее характерные черты. Мы можем погрузиться в Бога, лишь продолжив самые индивидуальные особенности нашего внутреннего устроения за их собственные пределы: вот основное правило, которое всегда позволит отличить подлинную мистику от поддельной. Божественное лоно необъятно, «multae mansiones»1. И в то же время в этой необъятности в каждый миг любому из нас предназначается только одно-единственное место, то, которое уготовляет нам длительное и добросовестное исполнение наших природных и сверхприродных обязанностей в этой жизни. Бог соединится с нами во всей Своей полноте в этой точке, в которой мы окажемся в нужную минуту только в том случае, если во всех областях будем предпринимать активную деятельность. Вне этой точки Божественная среда или совсем не существует для нас или существует как бы неполно, хотя и продолжает обступать нас. Мы должны не беспомощно барахтаться в ее широком море, а делать постоянные усилия, чтобы достойно встретить натиск ее волн. Ее сила ждет проявления нашей энергии и побуждает нас к нему. Подобно морской поверхности, которая в некоторые дни начинает искриться лишь тогда, когда ее рассекает корабль или пловец, мир озаряется Богом только в ответ на наш порыв. Когда путем высшего экстаза или смерти Бог желает окончательно покорить Себе христианина и соединиться с ним, то Он, можно сказать, завладеет им тогда, когда любовь и послушание побудят того напрягать все свои силы.

Может показаться, что подобные крайности, противоположные крайностям квиетизма и иллюминизма, возвращают верящего в Божественную среду к заблуждениям языческого натурализма. Своей верой в небесную ценность человеческого усилия, своим ожиданием нового пробуждения дремлющей в мире способности поклонения, своим уважением к духовным силам, сокрытым пока еще в материи, наш христианин может показаться весьма похожим на почитателей Земли.

Но, как и в случае с пантеизмом, это только внешнее сходство, которое часто наблюдается в противоположных вещах.

Язычник любит Землю, чтобы насладиться ею и себя в ней заточить. Христианин — чтобы очистить ее и позаимствовать у нее же самой силу уйти от нее.

Язычник желает сочетаться со всем чувственным, чтобы извлечь из этого максимальную радость — он соединяется с миром. Христианин умножает свои связи с миром для того, чтобы овладеть его энергиями или покориться им — энергиями, которые он возведет или которые сами возведут его к Небу. Он предвосхищает свое единение с Богом.

Язычник полагает, что человек обожествляется, замыкаясь на себе, а завершение индивидуального человеческого развития или общества в целом есть акт самоутверждения. Христианин видит возможность своего обожения в том, чтобы его совершенствование взял на себя Другой: вершиной жизни в его глазах является смерть в единении.

Для язычника реальность Вселенной проявляется лишь в своей проекции на плоскость осязаемого: она непосредственна и множественна. Христианин располагает теми же элементами; но он продлевает их вдоль общей оси, соединяющей их с Богом, и тогда Вселенная обретает для него единство, и все в ней оказывается достижимым в конечном Центре ее завершения.

В итоге мы имеем право сказать, что христианский мистицизм, сравнительно с иными основными формами, которые обретал религиозный дух человечества на протяжении истории, включает в себя все, что есть самого отрадного и сильного в любой мистике (кроме ее дурных и сомнительных сторон). В нем ясно проявляется поразительное равновесие между активностью и пассивностью, между обладанием миром и отходом от него, между привязанностью к вещам и презрением к ним. Почему же нас должна удивлять эта динамичная гармония? Не есть ли это спонтанная, естественная реакция души на воздействия среды, являющейся по природе и по благодати 

наиболее пригодной для ее жизни и развития? Подобно тому как в недрах Божественной среды все производимые звуки сливаются, не смешиваясь, в единую Ноту, которая доминирует над всеми остальными, поддерживая их (это, несомненно, та ангельская нота, что заворожила св. Франциска), так и все силы души начинают резонировать, отвечая на этот призыв, и их многочисленные тона, в свою очередь, складываются в несказанно простое звучание, в котором зарождаются, исчезают, переливаются сообразно времени и обстоятельствам все духовные оттенки любви и рассудительности, пылкости и спокойствия, уравновешенности и восторга, страсти и безразличия, обладания и отрешенности, покоя и движения — бесчисленные возможности неповторимых и невыразимых внутренних состояний.

Пожалуй, удачнее всего можно передать это состояние нескончаемого и трезвого хмеля, назвав его «страстным бесстрастием».

Вступить в Божественную среду по сути означает обрести единственно необходимое — Того, Кто пылает, воспламеняя все, что мы любили мало или плохо; Того, Кто успокаивает, затмевая Своим сиянием все, что мы любили чересчур страстно; Того, Кто утешает, сосредотачивая в Себе все, что было отнято у нашей любви или никогда не было ей дано. Войти в эти драгоценные сферы — значит ощутить, что мы в равной мере нуждаемся во всем и не нуждаемся ни в чем. Все нам необходимо, поскольку мир никогда не будет достаточно велик, чтобы дать нашей потребности действовать возможность достичь Бога, а нашей жажде претерпевать — возможность быть захваченными Им. И в то же время ничто нам не необходимо, ибо единственная пленяющая нас Реальность лежит вне сферы видимого, в которой она лишь отражается, а все тленное, что рассеется между нами и Ею, лишь поможет нам обрести Ее с большей полнотой. Все для меня есть Все, и все для меня — ничто; все для меня — Бог, и все — прах; и то и другое может с равным правом сказать человек, следуя указанию Божественного луча. 

Быть может, вы подумали: «Кто-то уже задавал вопрос: какое из двух блаженств больше — достигнуть высшего единения с Богом, чтобы привести к Нему Вселенную и спасти ее, или же обрести всю необъятность Вселенной, чтобы испытать на себе силу Бога и коснуться Его?»

Мы не будем пытаться выйти из состояния приятной неизвестности. Но, познакомившись со свойствами Божественной среды, всмотримся внимательнее в то самое Нечто, что проявилось для нас в глубине каждой твари, подобно улыбающемуся лицу и влекущей бездне. И спросим у него: «Кто Ты, Господи?»