информационно-новостной портал
Главная / Статьи / Теория государства и права / Племена /

Игры для взрослых мальчиков

Я уже убедился, что в детстве Колин не доиграл в солдатики и машинки. Он любит играть. Мы играем ночами, в свободные ночами днем. Мне нравится играть с ним. В наши, взрослые, игры.

Восток

- Померяй.
    В руки падает прозрачный пакет с чем-то тяжелым, голубым. По ткани бегут змеистые узоры вышивки. Сверху падают две заколки – длинные японские палочки.
    В ванной открываю пакет. Мать-перемать! Кимоно! Дорогущее, голубое, под цвет моих глаз. Понятия не имею, как правильно его надевать. Пояс, кажется, завязывается сзади, но я просто захлестываю его бантом на боку. Смешные деревянные сандалики. Завязываю волосы в хвост, сматываю жгутом и скрепляю заколками. Теперь накраситься. В ванной давно стоит коробка с косметикой. Я не считаю зазорным подчеркивать свою красоту. Синяя подводка на верхнее веко – такой себе японский эффект. Прелестно. Я – сама невинность. Светло-розовая помада. О! Из зеркала на меня смотрит дорогая красивая шлюха. Пора на выход.
    На столе стоит чашечка саке. Другая опрокидывается в руках Колина, когда он видит меня. Я семеню, стараясь не упасть на башмачках. Он даже не замечает, что жидкость растекается по халату. Его мускулы твердеют, наливаются звериной похотью глаза, и приподнимается на паху темная ткань. Медленно глотаю рисовую водку. Скашиваю кокетливо глаза в его сторону. Колин подползает ближе, его дыхание овевает мое лицо. Он склоняется, спрашивая глазами: «Могу ли я?». Если я откажу, он опрокинет меня на пол и изнасилует, а мне это понравится. Но сейчас я хочу нежности, соблазнения, неторопливости. Поэтому склоняю послушно голову: «Да, мой господин». У него даже уши вспыхивают. Фаррелл укладывает меня на себя, прижимая спиной к своей груди. Сердце у него бухает как ненормальное. Моя шея открыта, и ничто не мешает ему целовать, облизывать меня. Кожа покрывается мурашками. Ладони проникают через вырез кимоно, ласкают соски. Я ловлю себя на том, что бесстыдно трусь об него ягодицами.
    - Прекрасный, – шепчет он, неспешно поглаживая мое тело. Я раздвигаю ноги, чтоб его член сильнее вжимался в ягодицы. Колин дрожит, ему хочется грубо, по-животному, взять меня, вдалбливать в ковер. Милый мой мужчина: мучается, шипит, прикусывает губы, но терпит, боится напугать меня или покалечить. Я вырываюсь из кольца сильных рук, провоцируя его. Как бы нечаянно падаю, наклоняюсь над столиком «ловя равновесие», задираю кимоно. Сопротивляющаяся жертва. Он стонет надрывно. Да, мой дикий, я знаю как сногсшибательно, возбуждающе и бесстыдно выглядит моя попка. Смазка стекает с ягодиц на мошонку. Синий шелк подчеркивает бледность упругой кожи. Несладко тебе, да? Я скулю, когда пальцы впиваются в бедра. Больно. Член проталкивается внутрь, и пальцы разжимаются.
    - Не дразни меня, сучка, – рычит мой ирландец, кусаясь. Больно же! Плечо опухает.
    Рука грубо откидывает полу кимоно и подхватывает мои тяжелые яйца. Халат свалился с него. Мое одеяние висит только на поясе, зацепившись за плечо.
    Пальцы сильно массируют, сжимают ствол, гоняя крайнюю плоть. Как же я его люблю! Бьюсь, как рыбка об лед, между его телом и столом. Он колется моими заколками, отцепляет их, и треплет волосы. Каштановые пряди разлетаются во все стороны, путаются, липнут к лицам, покачиваются в такт. Фаррелл запрокидывает мою голову, прижимает губы своим жестким ртом. Я дышу его запахом: сигареты, саке, духи, кожа, пот, мускус. Его вкус теплого меда, острого перца, кисловатой слюны многолетнего курильщика – мой самый любимый деликатес. Мы почти одного роста из-за моей японской обуви. Дополнили друг друга, как паззлы.

Запад

- Попался?
    Поднимаю щелчком ковбойскую шляпу. Я так грозно выгляжу в кресле-качалке, забросив ногу на ногу: старые джинсы, шляпа, кобура на голом предплечье, золотой тяжелый перстень на пальце, ковбойские сапоги. По крайней мере, обнаженный, связанный арканом Колин так думает. Краска размазалась по щекам, орлиные перья торчат из заплетенных волос. Он вывел все свои татуировки, сделав одну новую: черно-синие округлые буквы на груди, над сердцем – Jared. У меня точно такая же, только другое слово – Colin.
    Он скалит зубы и шипит:
    - Ты ничего не добьешься от меня, бледнолицая собака!
    - Ошибаешься, краснокожий.
    - Ты поплатишься, шериф.
    Я провожу пистолетом по его животу, задеваю мимоходом член. Ноги сами раздвигаются, но потом он вспоминает, что должен быть насилуемым пленником. Фаррелл дергается, сопротивляется, но замирает, когда серебристое тонкое дуло упирается в анус. Я зачарованно любуюсь, как оно исчезает и вновь появляется: блестящее, теплое. Колин хрипит, приподнимается:
    - Мне мало, ковбой.
    Я врастаю в него, дополняя, замыкая. Одна фигура, один человек, одно жаждущее любви животное. Он режет себе руки веревкой, не замечая этого. Обвивает меня ногами, подкидывая таз вверх – навстречу. Ему почти больно. Почти. Карие теплые глаза закатываются, язык облизывает губы, напрашиваясь на поцелуй. Не могу удержаться – целую. Вовсе не так, как жестокосердечный шериф-расист должен прикасаться к красивому индейцу, взятому в плен. Я целую его, как должен, как Джаред Лето целует Колина Фаррелла утром, перед завтраком. Вечером, возвращаясь домой. Ночью, засыпая на груди. ПРАВИЛЬНЫМ поцелуем. Жестким, но справедливым. Суровым, но любящим. Искренним, нежным, жадным.
    Его задний проход смыкается, когда я выхожу. И каждый раз приходиться заново раскрывать его. Как запечатанную пещеру сокровищ Синдбада-морехода. Мое сокровище внутри, снаружи, в моем сердце, в моем доме. Покрывается потом, содрогается подо мною. Подмахивает ягодицами, оглядываясь через плечо блестящими глазами. Сдавливает меня нарочно сильнее, желая выиграть в этом поединке. У тебя нет ни одного шанса, My treasure. Мои руки, в отличие от твоих, свободны и я могу дотянуться до твоего члена, лаская твердую колбаску.
    - Я оседлал тебя, жеребец… - смеюсь я счастливо.
    - Ты заездишь меня до смерти, - жалуется он, - освободи руки…
    - Пока не кончишь – нет… А потом я оближу тебя.
    И он кончает, всхлипывая негодующе: Колин вовсе не собирался сдаваться, он только представил себе, как я буду собирать языком капли и… А я еще и теребил его головку. Жульничество. Веревка разрезается. Я, как и обещал, слизываю сперму. Он снимает с моей головы шляпу, ложится на спину, прижимая меня к себе. Она ему так идет, Фаррелл лукаво смотрит на меня, пряча глаза в тени…

Юг

Он возвращается со своих африканских съемок черный. Волосы выгорели до серого цвета. На теле нет белых полосочек – загорал нагишом. Он влетает в мою студию звукозаписи посреди работы. Шеннон лупит по барабанам, Мэтт и Томо творят что-то невообразимое с гитарами. Я пою, захлебываясь от бродящего во мне света: любовник вернется уже сегодня! Как долго я его ждал! И тут двери распахиваются. Звукоизоляция к чертям собачьим, запись – тоже. Охранники виснут на черном здоровом мужике. Сначала не могу понять - кто это, но знакомая усмешка бьет молнией, и вот я уже вишу у него на шее, толком не понимая, как туда попал. Судя по всему, пролетел разделяющие нас метры на реактивной скорости. Его руки загрубели, кожа шершавая, темная. Волосы немытые после перелета. Он немного сонный – шок от смены часового пояса. Но у него остался тот самый запах: сигареты и «Дирол», тот же самый вкус. Нам некуда идти, а до квартиры мы не дотянем. Моя рубашка клочьями летит в разные стороны. Я сижу на пульте, рычажки и кнопочки больно давят, но черт с ним, можно потерпеть. Мой Колин вернулся домой! Шеннон растаскивает нас. Фаррелл рвется обратно, я распахиваю для него объятия, но ребята втроем повисают на моем ирландце. Мне вручаются ключи от братового джипа и нас выталкивают со студии, потребовав, приличия ради, хоть до машины дойти. Наверное, машина качается из стороны в сторону. Плевать. Фаррелл извивается подо мною. На ноге новый шрам, еще один - на груди. Вместо белья – какая-то набедренная повязка. Я даже не снимаю ее, приподнимаю одну его ногу себе на плечо, другою он обвивает мою талию. Кажется, я немного порвал его. Все легче скользить в нем. От одной слюны так не бывает. Он не кричит и даже не морщится. Кайфует, постанывая мне в шею. Блин, изгадим тачку Шеннону. Впрочем, меня это сейчас не волнует. А вот пепельные волосы волнуют, и родинка на щеке - волнует, и сосок, до которого я дотягиваюсь пальцами - волнует.
    - Как я люблю тебя! – плачет Колин, улыбаясь сумасшедшей ухмылкой влюбленного по уши человека.
    - И я. Очень люблю тебя. Только тебя, – отвечаю такой же безумной гримасой. Влюбленность – это диагноз.
    Потом он действительно морщится, сдвигая ноги. Пятна семени и одно большое крови остаются на обивке. Я пугаюсь до полуобморока, однако он успокаивает меня.
    - Это с непривычки. Ничего страшного, почти не больно. Пройдет.
    Мы едем домой, и я беру его еще раз: посреди разбросанных африканских масок, копий, тамтамов, картин, сувениров, еще какой-то дребедени. Своего негра. Его набедренная повязка соскальзывает по гладким ногам. Как я соскучился по нему.

Север

Этот костюмчик самый любимый. С ним связана история нашей любви. Когда мы снимали сцену дарения кольца на свадьбу, мне вручили теплый меховой халат и ленту на волосы. В жару, которая стояла на съемочной площадке, это стало настоящим проклятием. Я потел, задыхался. Волосы липли к лицу, чертова лента пережимала их, не давая встряхнуть головою. Только и мечтал - стащить дурацкую одежду и залезть в прохладную ванную. А ты, как назло, путал текст, краснел, мямлил. Это так бесило меня, я начал думать, что ты это делаешь мне назло. Когда мы, наконец, сняли этот эпизод, я рванулся в гримерку – стаскивая по пути чертовы тряпки. Ты навалился сзади, целуя мои волосы, стискивая меня в кольце рук и выдыхая в волосы: «Люблю, люблю, люблю, люблю!». Для меня это было потрясением. Да, я знал, что вызываю похоть не только у женщин, но и у мужчин, но я и подумать не мог, что бабник, дебошир, насмешник Колин Фаррелл влюблен в меня. Влюблен до последней волосинки. Я не был гомофобом. Трудно быть нетерпимым к геям, когда вытворяешь на сцене оргии, и почти каждый день наблюдаешь дома, как родной брат имеет, где только можно, своего парня. Или его парень, он же - наш гитарист, он же – Мэтт-трудяга, имеет родного брата. Но то, что меня могут не просто хотеть, а безумно любить, так поразило, что я тоже вскоре влюбился в тебя. А как можно было не влюбиться? Цветы, конфеты, серенады под дверью отеля, походы в кино, лунные прогулки… ты ухаживал за мной, как за девушкой: трепетно, нежно, настойчиво. Не принуждая, лишь оберегая. И наш первый раз был в той гримерке: мы специально залезли туда ночью, переоделись в костюмы и занимались любовью. Вот тогда-то мне пригодился теплый мех, а ты щелкал зубами в своем легком восточном халате. Недолго, впрочем, ты мерз, мы очень быстро согрелись. Вот там, на кушетке, где я любил отдыхать после съемок, я и потерял девственность. А потом и ты.
    Даже не буду думать, как ты умудрился забрать этот костюм к нам домой. Но иногда, в холодные зимние ночи, я надеваю его, и нам становится теплее. Ты любишь сам расчесывать мои длинные волосы, поэтому я и не стригу их – ты их любишь! – вплетать нитки бус, и надевать тонкую замшевую полоску. Облачаешь меня, как куклу, в меха и шелк. Чтоб полюбоваться несколько секунд, задерживая дыхание, и набросится на меня, как дикий зверь. Я люблю раздевать тебя медленно, наблюдать, как оголяется твое сильное, красивое тело. И лишь оставив без одежды, швырнуть тебя на какую-нибудь поверхность.

***
    Мы – игрушки в руках друг друга. Лучшие, любимые игрушки. Плюшевые мишки, с которыми спишь в обнимку, не желая расставаться, даже повзрослев. Поэтому никогда тебе не уйти от меня, а мне от тебя. Мы слишком любим игры. И друг друга.
Просмотров: 1244 | Дата добавления: 09.02.2016